Джек открыл глаза, медленно и нехотя, всё ещё ожидая, что Доктор исчезнет. Но тот не исчезал. Смотрел в упор, внимательно и пытливо, и не исчезал. От осознания стало трудно дышать.
- Человек, которого я любил, - сдавленно сказал Джек, а затем резко выпрямился, как-то подобрался весь, отлепился от подоконника, словно не нуждался больше в подпорке. - Ты знаешь - я многих любил.
И в этом "ты знаешь" отчётливо звучало то, что он никогда не посмел бы произнести вслух. "Тебя, Доктор. Очень, очень любил. Люблю. Буду любить. Совсем не так, как остальных, совсем иначе, взрослее - чисто, безнадёжно и отчаянно".
- Но он был особенным. И впервые.. - долгая, мучительная пауза. - Впервые за полтора столетия мне настолько больно.
Конечно, Джек не стал бы описывать, как буквально разрывается от тоски, от беспомощности, от бессильной злости на самого себя. Когда настолько привык к кому-то, что почти сросся с ним, потеря становится катастрофической. Оборачиваешься - и натыкаешься на пустоту, обращаешься - натыкаешься на молчание, и безвозвратно уходят все те вещи, которые были неотъемлемой частью жизни, все дела, которые, казалось, делались сами по себе, все ежедневные ритуалы, без которых будни ощерились зияющими пустотами - чем угодно их заполняй, всё равно не заполнишь.
Он молчал. Сверлил Доктора взглядом и молчал. К чему слова, когда оба понимают больше, чем могли бы ожидать друг от друга.
- Мне нужен воздух, - пробормотал наконец Джек, оттянув ворот рубашки. - Может, пройдёмся? Не волнуйся, я уже способен стоять на ногах. К сожалению, алкоголь в моей крови надолго не задерживается.. Знаешь, у нас ведь не было возможности нормально поговорить. С первой минуты не было. Мы бежим, мы спасаемся, мы спасаем других и снова бежим, всегда в движении, ни минуты покоя, и я любил, ох, я правда любил такую жизнь. А теперь что-то сжигает меня изнутри, и я вижу в твоих глазах то же самое пепелище, и хочу говорить, Док, хочу рассказать тебе обо всём, хочу выслушать всё, что готов рассказать ты. Хочу знать, как ты жил все эти годы.